Неточные совпадения
Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю
жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою
ярким светом счастья предстоящею
жизнью.
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и
яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой
жизни.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет
яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный
жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в
жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых
ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пестро одетую и — неумную. Наряжаясь в
яркие слова, в стихи, она, в сущности, хочет только сильного человека, который приласкал бы и оплодотворил ее. Он вспомнил, с какой смешной гордостью рассказывала Варвара про обыск у нее Лидии и Алине, вспомнил припев дяди Миши...
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому
жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская
жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала
яркую, широкую картину.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань
жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали
яркую краску каждому дню.
У ней глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами
яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая
жизнь и сила.
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет
яркую печать на всю
жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся
жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
В первый раз в
жизни случилось мне провести последний день старого года как-то иначе, непохоже ни на что прежнее. Я обедал в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо всем, что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены в их оригинальный и
яркий колорит. Обещаю одно: верное, до добродушия, сказание о том, как мы провели вчерашний день.
Может быть,
ярче и жарче колорита, более грез поэзии и побольше
жизни, незнакомой нам всем, европейцам,
жизни своеобычной: и нашел, что здесь танцуют, и много танцуют, спят тоже много и краснеют всего, что похоже на свое.
Привалов перебирал все мельчайшие подробности своей семейной
жизни, которых раньше не мог понять, — они теперь осветились
ярким, беспощадным светом…
В народной
жизни эта особенная стихия нашла себе
яркое, я бы даже сказал, гениальное выражение в хлыстовстве.
Но вот что слишком немногими испытано, что очаровательность, которую всему дает любовь, вовсе не должна, по — настоящему, быть мимолетным явлением в
жизни человека, что этот
яркий свет
жизни не должен озарять только эпоху искания, стремления, назовем хотя так: ухаживания, или сватания, нет, что эта эпоха по — настоящему должна быть только зарею, милою, прекрасною, но предшественницею дня, в котором несравненно больше и света и теплоты, чем в его предшественнице, свет и теплота которого долго, очень долго растут, все растут, и особенно теплота очень долго растет, далеко за полдень все еще растет.
Быть может, когда-нибудь другой художник, после смерти страдальца, стряхнет пыль с этих листов и с благочестием издаст этот архитектурный мартиролог, за которым прошла и изныла сильная
жизнь, мгновенно освещенная
ярким светом и затертая, раздавленная потом, попавшись между царем-фельдфебелем, крепостными сенаторами и министрами-писцами.
Если этого общения не существует, если между ребенком и природой нет никакой непосредственной и живой связи, которая помогла бы первому заинтересоваться великою тайною вселенской
жизни, то и самые
яркие и разнообразные картины не разбудят его равнодушия.
Роскошный дворец со множеством комнат и всевозможных уютных уголков сверкал разноцветными лампами. Только танцевальный зал был освещен
ярким белым светом. Собралась вся прожигающая
жизнь Москва, от дворянства до купечества.
Он приводил в восхищение «областников» и «украинофилов» и мог внезапно разразиться
яркой и эффектной статьей, в которой доказывал, что «централизация» — закон
жизни, а областная литература обречена на умирание.
Уже в период довольно сознательной моей
жизни случился довольно
яркий эпизод этого рода.
Это была одна из
ярких минут моей
жизни.
Эта минута полной уверенности осталась навсегда ярко освещенным островком моей душевной
жизни. Многое, что этому предшествовало и что следовало за этим, затянулось глубокими туманами. А островок стоит, далекий, но
яркий…
С тех пор как пала Иудея, Римская империя разделилась и потонула в бесчисленных ордах варваров, основались новые царства, водворилась готическая тьма средневековья с гимнами небу и стонами еретиков; опять засверкала из-под развалин античная
жизнь, прошумела реформация; целые поколения косила Тридцатилетняя война,
ярким костром вспыхнула Великая революция и разлилась по Европе пламенем наполеоновских войн…
Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей
жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к
яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
Не только тем изумительна
жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает
яркое, здоровое и творческое, растет доброе — человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к
жизни светлой, человеческой.
Я вспоминаю
яркий образ разрыва и раскола в русской
жизни.
Среди
яркой и оживленной мелодии, счастливой и свободной, как степной ветер, и как он, беззаботной среди пестрого и широкого гула
жизни, среди то грустного, то величавого напева народной песни все чаще, все настойчивее и сильнее прорывалась какая-то за душу хватающая нота.
Они глухи на страстные призывы грешной
жизни и идут по грустному пути долга так же спокойно, как и по пути самого
яркого личного счастья.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне
яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой
жизни…
Там были счастливые люди, которые говорили об
яркой и полной
жизни; она еще несколько минут назад была с ними, опьяненная мечтами об этой
жизни, в которой е м у не было места. Она даже не заметила его ухода, а кто знает, какими долгими показались ему эти минуты одинокого горя…
Если эти черты не так
ярки, чтобы бросаться в глаза каждому, если впечатление пьесы раздвояется, — это доказывает только (как мы уже замечали в первой статье), что общие теоретические убеждения автора, при создании пьесы, не находились в совершенной гармонии с тем, что выработала его художническая натура из впечатлений действительной
жизни.
Тогда действительность отражается в произведении
ярче и живее, и оно легче может привести рассуждающего человека к правильным выводам и, следовательно, иметь более значения для
жизни.
Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей
жизни, тем тяжелее и труднее становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей
жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы
ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности.
Как хохол, он говорил о людях беззлобно, считая всех виноватыми в дурном устройстве
жизни, но вера в новую
жизнь была у него не так горяча, как у Андрея, и не так
ярка.
Ночь была полна глубокой тишиной, и темнота ее казалась бархатной и теплой. Но тайная творческая
жизнь чуялась в бессонном воздухе, в спокойствии невидимых деревьев, в запахе земли. Ромашов шел, не видя дороги, и ему все представлялось, что вот-вот кто-то могучий, властный и ласковый дохнет ему в лицо жарким дыханием. И бы-ла у него в душе ревнивая грусть по его прежним, детским, таким
ярким и невозвратимым вёснам, тихая беззлобная зависть к своему чистому, нежному прошлому…
Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за
яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная
жизнь.
И всё притихает перед этим «ужо»; деятельность, и без того не чересчур
яркая, окончательно вялеет; зачатки
жизни превращаются в умирание.
Санин и она — полюбили в первый раз; все чудеса первой любви совершались над ними. Первая любовь — та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся
жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее
яркое знамя — и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая
жизнь, — всему она шлет свой восторженный привет.
Случалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную
яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую
жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться
жизнью?
Жизнь Александрова пройдет
ярче, красивее, богаче, разнообразнее и пестрее.
— В
жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием быть услышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в
ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
И затем Егор Егорыч со свойственной ему энергией принялся в
ярких красках описывать многострадальную, по его выражению,
жизнь отца Василия.
В
ярких речах отца
жизнь рисовалась подобной игре и сказке, в словах солдата она смотрела сурово, требовала терпения и покорности, — мальчик не мог примирить это явное противоречие.
Всюду чувствовалась жестокость. В мутном потоке будничной
жизни — только она выступала
яркими пятнами, неустранимо и резко лезла в глаза, заставляя юношу всё чаще и покорнее вспоминать брезгливые речи отца о людях города Окурова.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной
жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал
яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная
жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Все наперерыв строили планы нового образа
жизни и советовали друг другу что-нибудь. Меньше всего каждый думал, кажется, только о самом себе. Товарищеское великодушие выразилось в самой
яркой форме. В портерной стоял шум и говор.
Рюмин. Не любви прошу — жалости!
Жизнь пугает меня настойчивостью своих требований, а я осторожно обхожу их и прячусь за ширмы разных теорий, — вы понимаете это, я знаю… Я встретил вас, — и вдруг сердце мое вспыхнуло прекрасной,
яркой надеждой, что… вы поможете мне исполнить мои обещания, вы дадите мне силу и желание работать… для блага
жизни!
Варвара Михайловна (горячо, с тоской и досадой). Я не могу! Поймите вы — я не могу! Я сама — нищая… Я сама в недоумении перед
жизнью… Я ищу смысла в ней — и не нахожу! Разве это
жизнь? Разве можно так жить, как мы живем?
Яркой, красивой
жизни хочет душа, а вокруг нас — проклятая суета безделья… Противно, тошно, стыдно жить так! Все боятся чего-то и хватаются друг за друга, и просят помощи, стонут, кричат…
Город — празднично
ярок и пестр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение
жизни. Каждый город — храм, возведенный трудами людей, всякая работа — молитва Будущему.
От картины веяло спокойствием,
яркие краски её улыбались, словно уверяя, что ими мудро написана, для примера людям, настоящая
жизнь, именно так написана, как она и должна идти.
В старые времена не поступали в театр, а попадали, как попадают не в свой вагон, в тюрьму или под колеса поезда. А кто уж попал туда — там и оставался.
Жизнь увлекательная, работа вольная, простота и перспектива
яркого будущего, заманчивая и достижимая.